Вновь переживая этот момент, дедушка пришел к глубокому пониманию того, что удовольствие и легкость, с которыми его сын обращается с малышом, несет на себе отпечаток того любящего родительского отношения, которое мать его сына сама получала в детстве. Сцена пробудила в нем воспоминание о том, как ласково ухаживала за сыном его жена, и это привело его к воспоминанию о глубокой привязанности между женой и ее матерью. В этой истории, казалось бы, незначительная сцена отца, заботящегося о маленьком ребенке, становится носительницей очень важного защитного трансгенерационного влияния, которое везде способствует здоровому развитию детей. Наблюдаемая сцена также сводит для нас воедино четыре поколения, каждое со своей особой ролью, отмечая детско-родительские отношения.

В духовной традиции многих культур ангелы – это доброжелательные духовные существа, посредники между небесами и землей, действующие, как защитники и хранители (Murray, 1971). Мы предполагаем, что с психологической точки зрения, ангелы возникают из детских воспоминаний, глубоко связанных с феноменологией опыта получения заботы, который характеризуется интенсивным разделяемым аффектом между родителем и ребенком и дает ребенку базовое чувство собственного достоинства и безопасности. Эти послания о неотъемлемой доброте и безусловной любви составляют сущность ангела. Разыгрывая сцены из собственного прошлого, родители, сами того не зная, приносят ангелов из своего детства в комнаты своих младенцев. Таким образом, весть от «ангелов в детской» передается следующему поколению в виде доброжелательного влияния, которое охраняет ход их развития.

В идеальных условиях самоутверждающее влияние передается в жизни детей без слов, обволакивая каждое следующее поколение безопасностью, которая происходит от того, что их любят, принимают и понимают. В более мрачные моменты эти «ангелы в детской» умиротворяют своих более знаменитых сиблингов, призраки (Fraiberg, Adelson, & Shapiro, 1975), ведут с ними борьбу, чтобы сохранять неповрежденным оберегающее прикрытие родительской любви, которое окружает маленьких детей, стараясь устранить вред, причиняемый пагубным влиянием прорывающегося в жизнь прошлого. Призраки и ангелы сосуществуют друг с другом в динамическом напряжении, то активно борясь за первенство, то переходя в спокойное состояние, позволяющее человеку временно находиться в «свободной от конфликтов сфере эго» (Hartmann, 1939), где адаптация к внешнему миру получает приоритет над озабоченностью внутрипсихическим. Их хозяин может осознавать или не осознавать их присутствие и значение на сознательном уровне, потому что эмоциональные состояния и настроение обычно чувствуются в конкретный момент, без их происхождения из прошлого опыта человека.

В этой статье мы исследуем контраст призраков и ангелов в детской, движущихся вместе и формирующих развитие детей, и утверждаем, что открытие ангелов, как сил, способствующих развитию, в жизни травмированных пациентов, важно для терапевтической работы, как контейнирующей, укрощающей и изгоняющей призраки. Наш клинический опыт показывает, что восстановление и интеграция в сознание раннего опыта безопасности, близости, радости и другого приятного опыта может способствовать более нюансированному восприятию ранних отношений с первичными заботящимися лицами и росту чувства самоценности, и эмоциональным инвестициям в цели, соответствующие возрастному развитию. Эта расширенная терапевтическая перспектива релевантна лечению травматического стресса, которое в настоящее время подчеркивает терапевтический фокус на напоминаниях о травме и других триггерах, которые стирают границы между вспоминанием травматичного события и повторным проживанием его (Marmar, Foy, Kagan, & Pynoos, 1993; Pynoos, 1997; Pynoos, Steinberg, & Piacentini, 1999). Мы предполагаем, что параллельная идентификация «благотворных сигналов» (Harris, 2004) может ускорять восстановление после травмы, помещая травматичные сигналы в более широкую перспективу опыта заботы и способствованию развитию.

Наша цель – создание противовеса преобладающей тенденции интервенций, основаны на отношениях, в младенчестве, чтобы либо сфокусироваться первым делом на актуальном детско-родительском взаимодействии, либо исследовать собственный ранний опыт боли, конфликта и отстранения со стороны заботящегося лица у родителя (see Osofsky, 2004; Sameroff, McDonough, & Rosenblum, 2004; Stern, 1995). Когда эмоциональные полярности, ассоциируемые с ранним конфликтным и благотворным опытом, приводится в сознание, может быть достигнута константность объекта, и тогда это приведет к росту эмоциональной интеграции и толерантности к амбивалентности (Mahler, Pine, & Bergman,1975). Восстановление и полный опыт проживания ранних воспоминаний – необходимый первый шаг в этом процессе.

Развивая наш тезис, мы начинаем с рассмотрения формулировки Фрайберг и др. (Fraiberg et al.’s, 1975) о призраках в детской. В последующих разделах мы развиваем параллельное понятие ангелов в детской, сначала исследуя способы, с помощью которых родители восстанавливают связь с этими благотворными силами в своем детстве. Затем мы описываем способы, с помощью которых ранний благоприятный опыт с заботящимися лицами может действовать, как защитная сила, даже при столкновении с крайне травматичным опытом. И, наконец, мы исследуем повторное возникновение в сознании этого благотворного опыта, как мощного инструмента изменений в терапевтическом процессе. Мы заключаем, исследуя некоторые последствия появления понятия «ангелы в детской» для исследований и клинических интервенций.

Клинический материал был собран в детско-родительской терапии с разнородной по этническим и соц-экономическим признакам выборкой детей в возрасте от рождения до 6 лет и их родителей. Дети были направлены по причине симптомов, связанных с наблюдением домашнего насилия, физическим абьюзом или травматичной утратой. Все родители пережили воздействие травматических стрессоров во взрослом возрасте, и примерно у половины родителей травматичный опыт начинался в детстве. Трудности в этой группе были у всех родителей, они принимали форму тяжелых конфликтов в детско-родительских отношениях (Lieberman, 2004; Lieberman & Van Horn, 1998). Мы просмотрели медицинские карты с записями терапевтических сессий и протоколами оценки, которые включали стенограммы Интервью Привязанности Взрослых (George, Kaplan, & Main, 1996), квази-клинического интервью, в котором респондентов просили описать свой детский опыт общения с родителями. В ходе формирования терапевтических отношений мы попросили родителей поразмышлять о своем раннем детстве и собственных отношениях с родителями, и что они думают о том, как этот опыт повлиял на их надежды на будущее их детей. Мы изучили описания родителей с помощью диагностического инструментария оценки и клинических записей, чтобы выявить ранний опыт любви, заботы и взращивания, который можно отметить, как источник силы в самовосприятии родителей и их способности заботиться о детях. В ходе исследования некоторые клиницисты были тронуты образом ангелов в детской и записали воспоминания о собственном опыте, разбуженные этим понятием.

Все примеры были модифицированы для защиты конфиденциальности.

Феноменологически, особые случаи такого обмена могут запоминаться, как в высшей степени интимные моменты между родителем и ребенком, когда ребенок чувствовал себя полностью понятым, принимаемым и/или защищенным. Это делает возможными моменты, в которые взаимодействие может разворачиваться без усилий, подобно танцу, в котором каждый из партнеров бессознательно предчувствует движения другого и реагирует на них. Бывает, что такой опыт получают не с родителем, а с другим взрослым человеком, рассматриваемым, как дающим безусловную заботу, не получаемую от родителей, как это видно из следующего опубликованного отрывка:

Телесный характер этих воспоминаний подчеркивает роль довербального и невербального опыта в формировании устойчивого ощущения благополучия. Интеграция телесного опыта – это краеугольный камень в определении физических границ своего Я и его отношений с миром, потому что признание родителем физических и эмоциональных потребностей ребенка, начиная с рождения, проявляется невербально и становится предпосылкой эффективной символизации (Dennett, 1978; Stern, 1985).

Следующий опубликованный отрывок иллюстрирует неизменную важность невербальной коммуникации в возникновении чувства принадлежности друг другу в отношениях.

«Все в моем папе было теплым. Я имею в виду: ты просто оказываешься рядом с ним, и тебе хочется улыбаться. Приходя домой, он любил сидеть на диване, задрав ноги кверху, и читать газету… а положение руки всегда было такое, как будто для объятия, как будто это место для тебя, и он просто ждет, когда ты придешь».

Этот рассказ передает сильное чувство безусловного принятия любящим отцом. Это не значит, что поведение родителя должно быть всегда полностью настроено на потребности ребенка.

Одна мать говорила о своем отце, как о человеке, которому нелегко было спонтанно проявить любовь к своему ребенку: «Он не знал, как выразить свои чувства. Он мог быть любящим, но ему трудно было об этом сказать. Так бывает, когда ты получаешь открытку, и в ней написано: «Я знаю, что мало говорю об этом, но…» В этом примере осознание отцом того, что ему трудно выражать чувства, давало возможность все обсудить и исправить, и в результате дочь могла принимать ограничения отца и быть благодарной за его попытки с этим справиться. Эта история напоминает нем об открытии того, что высокая степень отзывчивости матери на сигналы младенца в первые месяцы его жизни связана с тревожной привязанностью в дальнейшей жизни, тогда как средний уровень согласованности оптимален для формирования надежной привязанности и спокойного характера (Beebe & Lachman, 2003). Исправление несогласованных отношений может быть так же ценно для формирования способности к интимности, как безупречно эмпатичное родительское реагирование на сигналы ребенка (Tronick, 1998). Этот процесс признания и починки в развитии самости не ограничен младенчеством и ранним детством, но может продолжаться всю жизнь, как это видно из следующего примера.

«Когда родился мой сын, я сразу же начала ему петь. Однажды, когда я укачивала его, чтобы он заснул, и пыталась вспомнить слова любимых песен из своего детства, я обнаружила, что пою «Я нашла орешек», нежно глажу его спину, вдыхаю его приятный запах. Внезапно я вспомнила, как маленьким ребенком сидела у матери на коленях в кресле-качалке в нашей маленькой комнате, прижимаюсь к ней и слушаю, как она поет эту песенку; я уставшая, я болею, но чувствую себя утешенной и успокоенной. Потом я вспомнила несколько моментов нежности и любви, когда я болела, а она меня утешала, держала, любила».

Подобно неосознаваемому повторному разыгрыванию призраков, описанных Фрайберг и ее коллегами (1975), существует непроизвольное повторение любящего межличностного взаимодействия, которое возвращает давно забытые воспоминания. В этом случае мать не думала о своем прошлом, чтобы вспомнить эти сцены из детства. Она внезапно «обнаруживает», что поет, а это «внезапно» по ассоциации влечет за собой образы того, как ее обнимала мать. Здесь описано не смутное чувство, что ее любили, а довольно-таки конкретные моменты, перемешанные с воспоминаниями о сенсорном опыте, выражаемом такими словами, как «теплая», «ласковая», «укачивала» и «вдыхая его приятный запах». Повествование возвращает нас в настоящее, когда она продолжает, описывая трансгенерационные последствия такого опыта.

«Эти моменты ко мне вернулись в полной мере, когда через три недели после рождения сына меня навестили родители. Однажды ночью в первые месяцы своей жизни он плакал без конца, плакал всю ночь, а я не знала, что делать, я пыталась его успокоить песнями и укачиванием. Ничто не помогало. Моя мама проснулась, пришла ко мне, спросила, может ли она помочь. Я охотно передала его ей, и она начала укачивать его и петь ему; во многом то же самое я делала в последние несколько недель. Я почувствовала себя согретой ее способностью выдерживать его крик и заботиться о нем с такой любовью, понимая, что так она много ночей укачивала меня, когда я была маленькой. В ту ночь я каким-то удивительным, приятным образом почувствовала, что соединилась с ней, и мы разделяли этот опыт (и испытания, и удовольствия) материнства от поколения к поколению. Я обнаружила, что у нее есть эта способность предложить мне безусловную любовь, если не повседневно, то по крайней мере, в минуты дистресса, болезни, страдания… Несмотря на то, что мне по-прежнему было грустно из-за всего, что я от нее не получила, когда эмоционально развивалась, став матерью и обнаружив, что я разыгрываю со своим сыном некоторые моменты любви и радости, которые, я знаю, моя мама испытывала со мной, я чувствую, что это дар, который она отдала мне, помогая развить чувство доверия и комфорта в общении с людьми».

Когда эта молодая женщина вспоминает детство и связывает эти воспоминания с забытым аффектом, который их сопровождает, она способна понять, как повлиял на нее этот опыт. Фрайберг (Fraiberg (1980) описывает процесс, в котором призраки в детской могут помешать матери услышать крик ребенка, потому что ее собственные детские потребности не удовлетворялись. Подобно призракам, ангелы имеют отношение к деталям жизни человека, они запечатлены в памяти и в личности, они ведут к идентификации с родителем, которая дает «мотив и энергию для повторения».

Одна молодая мать описала, как пережила «dejà vu», танцуя в комнате со своим малышом. Она почувствовала себя одновременно и матерью, и маленьким ребенком, и это привело ее к пониманию того, что она теперь повторяет со своим ребенком паттерн, усвоенный задолго до того, как она научилась говорить.

Ангелы в травматичном прошлом: идентификация с защитником

Травмированные родители и дети, которых мы лечим, демонстрируют широкий спектр реакций на свой жизненный опыт. Некоторые родители мрачно воспроизводят с детьми беспокойный опыт своего прошлого. Многие родители с детьми эмпатичны, несмотря на то, что пережили они сами. Как постулируют Фрайберг и коллеги (1975), многие из этих эмпатичных родителей имеют доступ к воспоминаниям о болезненном раннем аффекте, что делает их настроенными на страх и грусть детей и мотивирует на изменение жизни их детей к лучшему.

Но эта последовательность не всегда бывает налицо. Многие родители живо описывают пренебрежение по отношению к себе и вспоминают сильный страх, который они тогда чувствовали, но это не приводит к улучшению их родительского отношения к ребенку. Аффект, хотя и не вытесненный, не приводит к увеличению родительского эмоционального резонанса на аффект ребенка.

В таких случаях, ребенок может, напротив, начать представлять собой фигуры из детства своего родителя, на которые родитель проецирует неприемлемые и отвергаемые чувства ненависти и ярости (Lieberman,1997, 2000; Silverman & Lieberman, 1999). Особенно в аффективно заряженных взаимодействиях родитель не видит ребенка, как отдельного человека, чье поведение мотивируется индивидуализированными внутренними состояниями, но реагирует так, как будто ребенок – участник прошлых событий в родительской памяти (Fonagy, Target, Steele, & Steele, 1997). Делая так, родители ограничивают свою способность гибко адаптироваться к ребенку (Cicchetti & Tucker, 1994). В свою очередь, ребенок оказывается напуганным родительской реакцией, которая не соответствует его/ее внутреннему состоянию, и остается не оснащенным для понимания и модуляции чувств или к тому, чтобы сопереживать другим. Этот процесс может запустить первые шаги в нарушении отношений и передаче психопатологии из поколения в поколение.

Наш обзор клинических интервью и рассказов-заметок о сессиях детско-родительской психотерапии предполагает, что травмированные родители, которые могут мобилизоваться и облегчить страх и боль ребенка, обычно имеют доступ не только к своей детской уязвимости, но также к воспоминаниям о том, как доброжелательная фигура привязанности заботилась о них и защищала их. Этот ранний опыт заботы уменьшал страх, давал надежду и альтернативную модель близких отношений, как источника комфорта и безопасности. Вместо того, чтобы, не имея другого ресурса, ради чувства безопасности идентифицироваться с агрессором, эти родители могли моделировать себя по образцу «ангелов в детской», воспринимаемых как одновременно могущественных и благосклонных. Этот процесс приводил к здоровой «идентификации с защитником». Интернализация ребенком качеств заботящегося о нем лица, вызывавших у него чувства того, что его любят и ценят, имеет важнейшее значение для разрыва порочного круга жестокого обращения. Следующий пример иллюстрирует этот процесс.

Терапевтический пример

Сюзанна, 2 года, и ее мать были направлены на терапию, когда мать, Лиза, оставила отца Сюзанны после нескольких случаев жестокого домашнего насилия. Лиза сообщила, что ее мать была алкоголичкой, часто исчезала на много дней, принуждая Лизу, которая в 6 лет была в семье старшей из шести детей, следить за братьями и сестрами. У Лизы уже был доступ к аффективному опыту ее детства, она дрожала от плача и гнева, описывая пьяные оргии, сцену за сценой, жестокое обращение и пренебрежение. Несмотря на такой опыт и дальнейшую историю домашнего насилия, Лиза заботилась о Сюзанне чувствительно и с любовью. Когда терапевт спросил, как она научилась быть такой внимательной матерью, Лиза ответила: «Мама не всегда была пьяной. До того, как родились первые из моих сестер, она каждую минуту была со мной, она всюду меня с собой брала. Помню, как она однажды болела, она держала меня на коленях, давала мне потягивать имбирный эль из чашки и напевала колыбельную.» Говоря это, Лиза нежно прижимала к себе Сюзанну и гладила по голове.

Это воспоминание о серьезно нарушенном родителе, как способном также давать опыт глубокой эмоциональной связи и благополучия, постоянно обнаруживается в клинической работе с травмированными детьми и взрослыми. Он также помогает объяснить часто обнаруживаемый в исследованиях факт, что, хотя большинство подвергавшихся абьюзу младенцев и тоддлеров формируют ненадежную привязанность, часть из них привязана надежно (Cicchetti & Barnett, 1991; Shonkoff & Phillips, 2000). Хотя существует тенденция подчеркивать преобладание чувства незащищенности среди детей, с которыми плохо обращаются, важно признать, что такой результат не является неизбежным. Подвергающиеся плохому обращению дети, которые при этом надежно привязаны, возможно, способны одновременно отмечать «плохие» и «хорошие» части своих родителей, демонстрируя способность к интеграции аффективных полярностей, что является одним из компонентов, составляющих психическое здоровье.

Ангелы в детской как терапевтические агенты

В нашей терапии травмированных и испытывающих стресс младенцев, тоддлеров и дошкольников и их родителей мы подтверждаем и распространяем на более ранний возраст находки о важности двух ключевых ингредиентов в лечении травмы:

(а) поддержка дальнейшего развития

(б) (повторное) открытие приятного эмоционального инвестирования в собственное Я, других и мир через аффективный опыт интереса, энтузиазма, радости, воодушевления, уверенности в себе, взаимности, близости и любви (Lieberman, Compton, Van Horn, & Ghosh Ippen, 2003; Marmar, Foy, Kagan, & Pynoos, 1993; Pynoos & Steinberg, 2004; van der Kolk, 2003).

Травмированные дети и взрослые прибегают к защитным маневрам, таким, как острая реакция на внутреннюю или внешнюю стимуляцию, или избегание занятия повседневными делами. Существуют основательные эмпирические свидетельства того, что жизнестойкости, определяемой, как способность противостоять трудностям и эффективно с ними справляться, способствуют надежная привязанность, позитивные эмоциональные связи с надежными и компетентными взрослыми, вера в себя и мотивация эффективного воздействия на окружение (Heller, Larrieu, D’Imperio, & Boris, 1999; Luthar, Cicchetti, & Becker, 2000; Masten, 2001; Osofsky & Thompson, 2000). Терапевтический сеттинг должен предоставить защитную область не только для исследования болезненных событий, но также и для возвращения и интеграции событий, которые укрепляют уверенность в себе.

Что способствует вытеснению «ангельского» раннего опыта?

Воспоминания о благополучии в раннем детстве могут вызвать чувство отчаяния из-за его утраты в свете последующих неблагоприятных обстоятельств. Несбывшееся желание более счастливой жизни может вызвать горе и траур по упущенным возможностям.

Повторное проживание потерянного благополучия может сделать утрату еще более болезненной, а возвращение «ангельских» воспоминаний – еще более дестабилизирующим эмоциональным опытом.

С другой стороны, когда младенец или маленький ребенок оказывается пробуждающим хорошие воспоминания, родительская способность благодаря младенцу функционировать хорошо может стать стимулом и наградой. Родитель может думать: Я могу быть добрым к ребенку, даже если я не могу быть добрым к самому себе». Это может стать началом процесса, когда доброта к маленькому ребенку становится способом доброго отношения к самому себе. Поддержка терапевта в этом переходе является важной составляющей процесса. Следующий пример представляет собой изданную дословную запись разговора на сессии.

Терапевтический пример

«Я веду еженедельную группу поддержки для испаноязычных матерей-латиноамериканок, живущих в приюте. В конце каждой групповой сессии мы совершаем ритуал, когда каждая из нас произносит фразу или слово, имеющее особое значение и вызывающее внутреннюю силу. На этой сессии трем матерям трудно было найти слово или фразу. Когда они это сделали, они использовали слова, которые они услышали от поддержавших их участниц, такие, как esperanza (надежда) и fortaleza (сила). Эти матери не показали значительных эмоциональных реакций или изменений в выражении лица и языке тела, когда объясняли, почему выбрали именно эти слова. Действительно, их аффект был плоским и ограниченным. Четвертая мать, Миссис Ромеро, отреагировала по-другому. Слово, пришедшее ей на ум, было «guagua», – слово, которое на языке кечуа значит «младенец». Она сказала, что это слово буквально наполняет ее чудесными воспоминаниями о том, как мать любила ее и заботилась о ней. Пока она описывала личное значение для нее этого слова, ее аффект внезапно сместился от горя и печали к радости и удовольствию. Язык ее тела и выражение лица транслировали мир и радость. Комната буквально осветилась широкой улыбкой на ее лице. Она объяснила, что, когда бы ни почувствовала себя расстроенной или подавленной, и когда бы ее полуторагодовалый сын ни почувствовал себя сердитым и фрустрированным, когда бы он ни делал что-то, что ее огорчает, она может использовать слово «guagua», чтобы восстановить свой внутренний баланс и сделать свои отношения с сыном более гармоничными. Говоря «guagua» она быстро вспоминает терпение своей матери и то, как мать могла успокоить и утешить ее, когда она была расстроенной, печальной, напуганной или сердитой. Она заключила, сказав, что слово «guagua», напоминает ей о том, что она хороший человек и хорошая мать, которая может позаботиться о себе и о своем ребенке. Это ясно говорит ей о ее чувстве материнской самоэффективности.

Эта мать сознательно опиралась на свой благополучный ранний опыт, когда ее поведение адресовалось сыну. Когда эти воспоминания не являются спонтанно доступными, эмоциональная доступность терапевта может служить тем остатком, который улучшает способность заботиться о ребенке, как в следующем примере.

Терапевтический пример

Миссис Аренас со своей четырехлетней дочерью участвовала в детско-родительской терапии после развода с мужем по причине домашнего насилия. Миссис Аренас была оставлена родителями-алкоголиками в раннем возрасте, провела детство в нескольких замещающих семьях и была удочерена в возрасте 8 лет семьей, которая могла давать адекватную заботу лишь периодически. Тем не менее, она чувствовала сильную, хотя и амбивалентную, любовь к приемным родителям, и храбро боролась за то, чтобы быть хорошей матерью своей дочери.

Во время сессии, которая описана далее, терапевт пришел к ней домой с визитом и обнаружил, что и мать, и дочь рассержены. Дочь Нэнси поприветствовала терапевта, показав язык, быстро спрятавшись за креслом, и отказываясь с ней общаться. Мать возилась на кухне, едва признавая присутствие терапевта. Когда терапевт спросила, что происходит, мать ответила: «Мне просто скучно». Терапевт ответила шутливо: «Ну, я могу составить вам компанию, и мы можем поскучать вместе, или, если вы захотите, мы можем делать что-то, что вам нравится». Нэнси сказала, хныча, что мать ее наказала за то, что она спутала веревку змея, который они пытались запустить на заднем дворе. Мать подтвердила это, сказав раздраженным тоном: «Последнее, чем я хочу заниматься, – это сидеть с чертовой веревкой и распутывать ее». Терапевт подошла к матери и сказала, пока не слышал ребенок: «Если хотите, я могу попытаться ее распутать. Вы весь день заботились о Нэнси, я вижу, что вам надо отдохнуть». Когда мать с облегчением это позволила, терапевт под радостные крики ребенка и к явной радости матери развязала бечевку. Когда все они вернулись на задний двор, чтобы запустить змея, настроение матери неожиданно стало более ясным и теплым. Она подбадривала запускавшую змея дочь («Давай, Нэнси, давай!»), давая ей полезные подсказки о том, как держать змея в воздухе, в то время, как бежала рядом с дочерью и ненавязчиво ей помогала. Примерно через 20 минут этой игры, она, запыхавшись, присела рядом с терапевтом на заднем крыльце дома и сказала мечтательно: «Отец учил меня запускать змея. Летом мы это делали каждый выходной. Это было так весело». Как только мы вернулись в дом, мать принесла семейный альбом и показывала фотографии терапевту и Нэнси, терпеливо объясняя, где кто на фотографиях. Девочка показала на фотографию свадьбы родителей и сказала: «Она женилась!» Мать объяснила ей, как сказать правильно, и добавила, что впервые за долгое время стала рассматривать фотографии.

Как мы можем объяснить эту последовательность событий?

У терапевта было отчетливое впечатление, что сердитое и отстраненное настроение в начале сессии было запущено тем, что ребенок нечаянно запутал бечевку змея, который для матери ассоциировался с одним из немногих приятных воспоминаний о приемном отце. Терапевт восстановила целостность воспоминания, развязав бечевку и сделав возможной радость от повторного проживания полета змея, и в этот раз мать вела своего ребенка, как ее саму когда-то вел отец. Это вдохновенное повторное физическое проигрывание события, в свою очередь, позволило матери интегрировать свою приемную семью в свою нынешнюю семью, разделив с дочерью и терапевтом людей, которые были важны для нее в детстве, и фотографию поворотного события – своей свадьбы, которая стала центральной в ее конфликте идентичности и в ее борьбе за создание такой семьи, какой у нее никогда не было.

Способность интегрировать хорошие и плохие части объекта любви в надежное переживание постоянства объекта давно уже рассматривается, как признак способности взрослого человека любить (Fairbairn, 1954; S. Freud, 1923/1966; Kernberg, 1976; Klein, 1932; Mahler et al., 1975; Winnicott, 1965). Такая интеграция особенно труднодостижима, когда один и тот же родитель является одновременно и агрессором, и защитником, источником как страха, так и безопасности, и благополучия. Возможно, вызываемое родителем-абьюзером реалистичное чувство опасности одновременно с удерживанием его любящих и защищающих аспектов может быть индикатором того, что травмированный человек способен восстановиться от травмы. В этом смысле мы можем рассматривать способность сохранять наполненные любовью воспоминания, как один из компонентов психологического здоровья.

Поэт Том Кларк (Tom Clark, 1971) писал: «Ангелы несут информацию – как ДНК?» (p. 41). Мы можем расширить этот образ, предположив, что информация, передаваемая призраками и ангелами, может формировать «двойную спираль», в которой противоположности соединяются в поддерживающей жизнь интеграции.

Метафора призраков и ангелов не ограничивается внутренним опытом взрослых людей. Возможно, дети могут нам дать самый информативный взгляд на способность контейнировать противоположности. В следующей записи терапевтической сессии с маленькой девочкой Ровеной мы видим ее борьбу с любовью к отцу и страхом перед ним, переживаемыми одновременно, и то, как она с помощью игры приходит к решению.

Терапевтический пример

Ровена, 5 лет, жила с тетей с отцовской стороны во время решения вопроса о ее воссоединении с отцом, у которого ее забрали из-за серьезных случаев пренебрежения ребенком и буйства по причине алкоголизма. Отец, Мистер Смит, не пьет последние три месяца, и служба защиты детей инициировала его визиты с ночевкой, как первый шаг к воссоединению.

Ровена часто проявляла радость в связи с перспективой проведения времени с отцом и говорила, что хочет с ним жить, однако описываемая здесь сессия заставляет предположить более смешанные чувства. Терапия проводилась на дому; терапевт приносила сумки с игрушками, которые использовались на каждой сессии. Ровена начала сессию, сделав вид, что звонит тете по телефону, и сказав:

«Мне очень страшно спать с папой. Когда я сплю с папой, мне снятся страшные сны. Я хочу спать в гостиной, а папа мне не разрешает. Он заставляет меня спать с ним в одной комнате».

Когда терапевт спросила, что ее пугает, когда она спит с папой, Ровена промолчала и не ответила. Вместо этого она застелила маленькую кроватку в углу комнаты и уложила спать куклу, говоря: «Здесь спит малышка». Потом она достала примерно 20 пластмассовых животных, одно за другим, и выстроила их в ряд перед кроваткой, в головах у малышки. Она объяснила, что львы и тигры пытаются напасть на малышку, но другие животные встали в ряд, чтобы ее защитить. Она была поглощена игрой, аккуратно перемещая разных животных, чтобы убедиться в том, что они очень тесно сплотились, формируя надежную защищающую стену. Потому она сказала: «Животные – как добрая фея, они заботятся о малышах». Потом она залезла на свою кровать (сессия проходила в ее спальне) и попросила терапевта и тетю выстроить всех животных в ряд, чтобы они ее защитили. Они так и сделали, говоря при этом, что она защищена, что она в безопасности.

То, что ребенку страшно спать с отцом, заставляло заподозрить возможный сексуальный абьюз, но не было никаких свидетельств того, что дело в этом. Мы предположили, что ребенок демонстрирует соответствующую возрасту попытку установить надлежащие ролевые границы между собой и отцом, и это желание спать отдельно может далее усиливаться сохраняющимся страхом пьяного буйства отца по ночам в то время, когда он еще напивался. Мы также предположили, что животные представляют совместные усилия тети и других родственников защитить ее. В отсутствие надежной материнской фигуры, эта девочка нуждалась в выстраивании целого батальона защитников, чтобы почувствовать себя в безопасности, но преимущество было в том, что для этого у нее есть креативность и внутренние ресурсы.

Процесс психотерапии может пробудить вытесненные воспоминания не только о болезненном, но и о поддерживающем опыте. Эти вновь возникшие воспоминания могут вести к радикальной реорганизации собственного Я по отношению к фигурам привязанности. В психотерапии «ребенок-родитель» родители могут неожиданно вспомнить аспекты собственного детства, которые оставались неосознаваемыми вплоть до этапа в жизни ребенка, связанного с изменением его внешнего вида или новой вехой в его развитии. Чувство собственного Я родителя может тогда обогатиться интеграцией более великодушного и сочувствующего взгляда на фигуру привязанности.

Терапевтический пример

Мистер Робертсон и его сын, 4-летний Мартин, пришли на терапию, потому что Миссис Робертсон считала, что отношения отца с сыном начинают угрожать семейной гармонии, потому что Мистер Робертсон постоянно дразнит, высмеивает и наказывает его. Миссис Робертсон сообщила, что из-за такого поведения отца Мартин стал очень прилипчивым, пугливым и зависимым от нее. Ситуация значительно усугубилась после рождения второго ребенка, которому сейчас было 6 месяцев. Миссис Робертсон надеялась, что отношения Мартина с отцом улучшатся после рождения малыша, потому что они, возможно, объединятся, пока она занята другим ребенком, но получилось совсем наоборот. Она сообщила о решении, что отцу и сыну нужно то, что она назвала «терапией пары», в день, когда отец вернулся домой с работы неожиданно рано. Мартин, который до его возвращения был в прекрасном настроении, стал подавленным и настаивал на том, что хочет остаться в своей комнате с книжкой.

В ходе первоначальной оценки описание Мистером Робертсоном его отношений собственным отцом в точности напоминали то, как Миссис Робертсон описала его отношение к Мартину. Покойный Мистер Робертсон-старший был очень успешным бизнесменом с высокими требованиями к сыну. Мистеру Робертсону-младшему удавалось соответствовать большинству этих требований, потому что он был очень умным и любил школу, но в спорте он соответствовать ожиданиям отца не мог. У него было плохо с координацией движений, ровесники его дразнили и отвергали, когда комплектовалась команда. Отец усугублял это переживание унижения, во время его неудач в спорте крича на него, чтобы он «старался», называя его при людях «маменькиным сынком» и «слабаком». Физические наказания были частыми и пугающими, хотя, кажется, не включали случаев, требующих сообщения об абьюзе. Сессии детско-родительской терапии были сосредоточены на том, чтобы помочь Мистеру Робертсону дать Мартину пространство для свободной игры без замечаний о том, что он что-то неправильно делает, или придания игре более правильного или «взрослого» направления.

Однажды на сессии Мартин смог сказать отцу, чего ему от него надо. Когда он безуспешно пытался закончить собирать пазл, отец спросил: «А почему ты не попросишь, чтобы я помог?», и Мартин ответил: «Я прошу, чтобы помогли, когда мне помогут». Этот искренний ответ глубоко задел отца, но в первый раз помог ему понять, что Мартин не воспринимает его, как помогающего, когда он советует, как что-то сделать лучше. Через несколько недель после этой сессии у нас была индивидуальная встреча с отцом, на которой тот горько говорил о том, как его отец был одновременно недоступен и авторитарен. Казалось, он ничего не может найти в отце, что бы ему нравилось; на вопросы терапевта о моментах, когда на отца можно было положиться, он встречал яростным отрицанием. Но на следующей сессии отца с сыном Мартин повернулся к нему и сказал: «Папа, теперь ты можешь мне помочь». Мистер Робертсон, до этого наблюдавший за ним с безразличным видом, тепло улыбнулся и спросил: «Что я могу сделать?» Мартин ответил; «Ты можешь положить малыша спать». Мистер Робертсон взял куклу-младенца и, тихо напевая, положил в колыбель. Мартин прижался к нему, и отец его обнял.

Позже Мистер Робертсон рассказал, что в этот момент ему вспомнились сцены из его собственного детства, когда они с отцом вместе лежали в постели воскресным утром и смотрели любимую детскую передачу Мартина. Он сказал: «Я обычно был еще сонный, отец гладил меня, и я помню, что чувствовал, какой он сильный, и как он пахнет, я помню, что хотел пахнуть так же, когда я вырасту». Это воспоминание резко контрастировало с его прежним отрицанием того, что за все время, пока он рос, отец когда-то был любящим, и это стало первым в цепочке позитивных воспоминаний, которые нейтрализовали его одностороннее негативное восприятие отца и обогатили его собственные отношения с сыном. Эта последовательность событий иллюстрирует то, как терапевтический процесс может помочь в восстановлении позитивных воспоминаний из прошлого, которые ранее были скрыты, то ли по причине нормального забывания, то ли из-за бессознательной мотивации.

Заключение: значение для научной работы и психотерапии

«Ангелы в детской», представляющие повторение благоприятного опыта прошлого в настоящем, могут служить агентами позитивного влияния на жизнь родителей и детей. В терапевтическом контексте этот благоприятный ранний опыт может использоваться для того, чтобы способствовать любящим детско-родительским отношениям перед лицом жизненных трудностей, поддерживая чувство самоценности и стимулируя ранее не практиковавшееся участие в заботливом взаимодействии. Одновременно с исследованием болезненных воспоминаний, возвращение и идентификация благоприятных «ключей» и других защищающих детских воспоминаний может быть особенно ценным для создания терапевтического пространства, которое максимизирует потенциал роста в детско-родительских отношениях.

Хотя эти гипотезы родились из клинического опыта, они открывают возможность эмпирической проверки пользы инкорпорирования понятия «ангелов в детской» в терапевтический процесс. Это можно изучать, исследуя, являются ли интервенции, которые подчеркивают интеграцию как любящих, так и болезненных детских воспоминаний, эффективнее для позитивного результата терапии, чем интервенции, не включающие этот терапевтический компонент.

Потенциальная польза этой точки зрения также может привести к более систематичным способам воскрешения добрых детских воспоминаний. Используемые сейчас инструменты изучения детско-родительского взаимодействия, как в настоящем, так и в прошлом, могут оказаться полезными в стремлении идентифицировать присутствие и важность «ангелов в детской», а также оценки их прогностической ценности. Такой клинически обоснованный инструментарий, как Интервью Привязанности Взрослых (George et al., 1985), Рабочая Модель Детского Интервью (Zeanah, Benoit, & Barton, 1993), Интервью Развития Родителя (Slade, Aber, Bresgi, Berger, & Kaplan, 2003) в настоящее время используются для изучения воспоминаний, мыслей и реакций матери, связанных с опытом отношений привязанности. Данные могут быть использованы для проверки того, лучше ли родители, которые демонстрируют способность интегрировать негативный и позитивный опыт из собственного детства, готовы к тому, чтобы отражать и сопереживать в настоящем в общении со своими детьми. Существуют предварительные эмпирические свидетельства того, что так и есть, из работы, проделанной Слейдом, Белски, Албером и Фелпсом (Slade, Belsky, Aber, and Phelps,1999) с Интервью Развития Родителя. На выборке мальчиков-тоддлеров и их матерей они обнаружили, что матери, чьи репрезентации сыновей характеризовались радостью, удовольствием и последовательностью, демонстрировали более позитивное родительское поведение и с большей вероятностью характеризовались, как автономные, согласно Интервью Привязанности Взрослых, чем матери, чьи репрезентации сыновей были окрашены гневом и сепарационным дистрессом.

Но критически важный клинический вопрос заключается в том, как благоприятный детский опыт может быть наилучшим образом использован в ходе терапии каждой диады. Терапевтическая позиция, придающая равное значение поддерживающим ранним воспоминаниям и воспоминаниям о конфликте, абьюзе или пренебрежении, должна быть установлена с самого начала терапии, потому что первые терапевтические сессии формируют восприятие клиентом того, что терапевт считает достойным внимания. Культивирование настроя, в котором опыт радости, близости, удовольствия и любви рассматривается, как не менее достойный терапевтического внимания, чем негативный опыт, может очень поспособствовать продвижению к психологическому здоровью. Тогда ограниченный и ригидный образ родителя может скорректироваться до более человечного и гибкого его восприятия, принимающего во внимание обстоятельства, в которых жило старшее поколение, и условия, сформировавшие поведение этих людей.

Трансгенерационная передача может тогда действовать в обратном направлении так же, как и в прямом, направляя как старших, так и младших в процессе признания и принятия, что может привести к трансгенерационной передаче не только травмы, но также прощения и сопереживания.